Змеи крови - Страница 63

Впрочем, наверное, мчались на север и другие гонцы – потому, что спустя две недели после получения в Бахчи-сарае начальственного фирмана, сообщение о поднимаемом для похода на Северный Кавказ ополчении достигло московского Кремля.

* * *

– Боярыня, – подбежав, торопливо поклонился Ефрем. – Гости к нам нагрянули.

– Кто?

– То не ведаю, – выпрямившись, холоп поправил на боку саблю. – Сказывают, бояре московские.

– Сейчас иду, – кивнула Юля. – Ступай.

Мальчишка, опять поправив саблю, убежал обратно на стену.

Всем шести холопам, выжившим после схватки с лезущими на стену татарами, Варлам подарил по сабле – настоящей, московской, которой человека вместе с доспехом пополам развалить можно, и железо им в Ельце купил – куяки сшить. Саблями мальчишки гордились, расставаться с ними отказывались и днем и ночью – но привыкнуть к висящей сбоку тяжести никак не могли.

Господи, восемнадцать лет – дети ведь еще!

Юля попыталась вспомнить себя в восемнадцать лет. Помнится, на союзных соревнованиях она уже побеждала, мастера спорта получила. И считала себя совсем взрослой. Собиралась в ближайшие годы чемпионкой мира по стрельбе из лука стать, а потом не спеша выбрать из тысяч преданных поклонников самого достойного. Да она в восемнадцать лет уже приобрела известность.

А чем могли похвастаться эти пацаны? Разве что тем, что в свои восемнадцать лет они уже не раз смотрели смерти в лицо, сходились с татарами в рукопашных схватках, ходили в конные атаки. Четырнадцать ребят на стене против тысяч бандитов встали – ни один ни отступил. Вот он, корень характера русского: в готовности костьми за Родину лечь, умереть, но ни на шаг не отступить – а не в пьянстве или желании поспать лишний раз после обеда. Юля вспомнила Тирца и покачала головой – стоит ли обращать внимание на слова безумного идиота? Каждый видит то, чего желает. А свинья, как известно, грязь всегда найдет…

Да, свинья! Она повернулась к смерду:

– Как хряка разделаете, голову и масталыги на кухню Мелитинии отнесите. Мясо мелко порубите и здесь, в котле сварите, по крынкам глиняным разложите и жиром сверху залейте.

– Сделаем, барыня, – поклонился мужик.

– И смотрите мне, пока крынки не остынут, на ледник не ставить! А то растопите раньше времени, а еще половина лета впереди.

– Помилосердствуй, барыня! Как можно…

– Коли крынок в сарае не хватит, у Мелитинии в подполе еще есть. Тряпицей просаленой обернуть сверху не забудьте. И поаккуратнее, смотрите. Прогоркнет, самим зимой такое есть придется.

– Слушаю, барыня…

Убедившись, что смерды поняли ее правильно, Юля развернулась и пошла на стену, гадая, кого бы могло занести к ним в усадьбу среди лета. Муж сейчас дома отсутствовал, а потому ворота на всякий случай запирали даже днем, открывая только для подъезжающих из своих деревень повозок или возвращающегося с пастбища скота.

Юля прошла между двух гордых боярским оружием холопов, взглянула вниз. Там, удерживая за поводья пегого скакуна, в обшитой жемчугом и изумрудами тюбетейкой, уже знакомой байдане и с шестопером на поясе терпеливо ожидал Даниил Федорович Адашев, в сопровождении четырех слуг и десятка коней под навьюченными на них большущими тюками.

– Открывайте, – отпрянула от ворот Юля. – Только не спеша.

Она торопливо сбежала вниз, заскочила в дом, на кухню, налила в корец горячего сбитеня, потом неспешно, с положенной боярыне солидностью вышла на улицу.

Дьяк как раз ступал во двор, и Юля с легким поклоном протянула ему ковш:

– Вот, испей с дороги, гость дорогой.

Отпустив поводья, витязь принял угощение, осушил посудину до дна, стряхнул последние капли на землю и с поклоном вернул:

– Благодарствую, боярыня Юлия. Рад видеть тебя в добром здравии.

– Антип, Тадеуш, Войцех, – махнула рукой подворникам барыня. – Лошадей примите.

– Супруг как твой, боярыня? – вежливо поинтересовался гость. – В здравии ли он?

– Спасибо, здоров, Даниил Федорович, – кивнула Юля. – В Ольховку уехал. Там два смерда луг заливной не поделили. Соседи сказывают, чуть до смертоубийства не дошло.

– Да, это бывает, – кивнул дьяк. – А я ему гостинец обещанный привез. Петерсемены два бочонка. А еще вина бургунского и мальвазии. И тебе, боярыня, не обессудь, тоже подарок привез.

Дьяк развязал уже снятую с коня суму, вынул лежащую сверху душегрейку, встряхнул и накинул Юле на плечи.

– Вот, боярыня. От души подарок, прими, не обижай…

Телогрейка была сшита из толстой коричневой байки, по плечам и спереди оторочена горностаем, а поверху, треугольником вперед, на грудь и назад, ниже лопаток нашит пышный мех чернобурки. Свободное место на груди, между плечами и чернобуркой, украшали алые яхонты: толи рубины, толи шпинель.

– Спасибо, Даниил Федорович, – покачала головой Юля, – ну, удружил. Уж не знаю теперь, чем и отдариваться.

– Братину вина из троих рук принять, большей награды и не надо, – попытался отшутиться гость. – Да одежку сию на тебе увидеть.

Умом Юля понимала, что больших трат боярин на подарок не понес. Она уже привыкла к странному соотношению ценностей этого мира, в котором горностай ценился ниже грубо сработанного стеклянного стакана, мед – ниже желтоватого жесткого сахара; в котором смерд мог иметь пять лошадей и только одну пару штанов, а помещик – разъезжать на туркестанском жеребце с отделанной серебром упряжью и пухнуть с голоду, в котором рубленые дома ставились и сносились с легкостью матерчатых палаток, а обычные засапожные ножи с почтением передавались от отца к сыну, а при износе лезвия – относились к кузнецу, чтобы тот наковал новую режущую кромку.